Адам Абрам Черняков (пол. Adam Abram Czerniaków (30 ноября 1880, Варшава, Российская Империя — 23 июля 1942, Варшавское гетто)[2] — польский инженер еврейского происхождения, в 1930-е гг. — сенатор Польши. В 1939–1942 гг. возглавлял юденрат Варшавского гетто. Совершил самоубийство, не сумев предотвратить массовую депортацию нацистами евреев из гетто в лагерь Треблинка.
Обучался в профессиональном училище еврейской общины г. Варшавы. В 1927–1934 гг. — член Варшавского муниципального совета, одновременно с 1931 г. — сенатор Польши. 4 октября 1939 г., через несколько дней после оккупации Варшавы нацистами, возглавил юденрат (орган самоуправления Варшавского гетто, ответственный за исполнение распоряжений оккупационной администрации на его территории).
В июне 1942 г. юденрат получил распоряжение оккупационных властей обеспечить депортацию евреев (не менее 6 000 человек в сутки). Осознав, к чему это может привести, Черняков безуспешно пытался добиться у нацистов права оставить в гетто хотя бы сирот (в том числе из детского дома доктора Корчака). Когда его попытки не увенчались успехом, предпочёл закончить жизнь самоубийством и принял цианистый калий в своём кабинете.
Черняков вёл дневник с 6 сентября 1939 г. и до последнего дня жизни, который был сохранён и опубликован в 1979 г. в английском переводе. Похоронен на еврейском кладбище в Варшаве на ул. Окопова.
«Черняков – белка в колесе компромисса. «Недочеловек» у немцев – хозяин в гетто... Еда – от него, от Юденрата, работа – от него, жизнь и смерть – от него. И не сметь немцам перечить, не злить зверя. Пересидим... ...Всё было зыбким, зависящим от каприза оккупантов, ненадёжным: улицы оставались грязными, работало пять процентов населения, эпидемии косили людей, бездомные шатались по мостовым... Но он же ухитрялся выдавать по продовольственным карточкам 229 калорий в день на душу вместо положенных немцами ста восьмидесяти четырёх, но кто-то всё же выздоравливал от тифа! Он был сильным человеком, он мог вынести пресмыкательство перед немцами, судороги унижения, плевки и мордобой до крови, он мог хитрить, лгать, он был готов лизать гестаповский сапог, лишь бы не дать этому сапогу растоптать гетто. …Он ненавидел [бойцов подпольного сопротивления]. Не только за то, что они увлекали в пропасть всё гетто. Он их ненавидел ещё и за чистоту их непримиримости, за безоглядность юной лихости <…> он управлял тоской о сыне, разворачивая её в мысли о молодёжи, о евреях, о мифической их судьбе, и любовь к сыну распространялась на умирающий и нетленный его народ, он любил его и спасал, как любил и спасал и этих дураков, слепо прущих под колёса гитлеровской машины; и любя и спасая, он надрывался: – Они погубят всех! Наша сила – в терпении! Немцы передавят нас, как блох!»