Ле[1], устаревшая орфография — лэ (фр. lai)[2] — жанр средневековой французской куртуазной литературы, а также жанр светской — преимущественно одноголосной — музыки той же эпохи. Термин «ле» мог применяться как к лирическим (фр. lais lyriques), так и к повествовательным (фр. lais narratifs) произведениям. Немецким эквивалентом ле считается лейх миннезингеров[3].
Первые ле разрабатывали «бретонские» сюжеты, в них доминировали фантастические мотивы, в том числе мотив связи героя с феей. Постепенно, как и рыцарский роман, ле утратили элементы кельтской феерии, превратившись в куртуазную стихотворную повесть.
Латинский плач (лат. planctus) Абеляра (начало XII века) — форма, почти тождественная французскому ле.
Ле достигает наивысшего расцвета в XIV веке, в творчестве Гильома де Машо (всего написал 19 ле). Это форма ученая; по словам Эсташа Дешана, подробно описавшего её в своём трактате «L’Art de dictier», «сочинять и складывать оную долго и трудно». Благодаря своим размерам (до нескольких сотен стихов) ле независимо от изначально заданной темы располагает к описаниям и дидактике; его двадцать четыре строфы образуют схожие пары[4], но в двух последних, чтобы завершить песнь, должны быть те же рифмы и то же число стихов, что и в двух первых. На практике нередки отступления от теоретической модели: в некоторых «двойных ле» более шестидесяти строф. Поэтический дискурс всегда отличается сложностью и по сравнению с более ранними традициями довольно разнороден.
В вопросе этимологии термина «ле» у учёных нет единого мнения. По одной из гипотез, слово «ле» кельтского происхождения, первоначально обозначавшее мелодию, музыкальный элемент поэтико-музыкальной композиции. Во французской куртуазной литературе значение lai сливается со значением aventure — небольшого рассказа о необычайном приключении, первоначально лиро-эпического, позднее просто эпического.
В чудесном мире романтических снов ле нет места живой индивидуальной характеристике; перед нами встают туманные облики прекрасных дам и бесстрашных рыцарей. Это — всегда один и тот же шаблон куртуазной поэзии: «…стройное тело, длинные руки, стройные кисти рук и стройные длинные и полные пальцы…» («Элидюк»). Подобно первым противникам церковного аскетизма, оборотная сторона которого им слишком хорошо была известна, — отверженным клирикам, вагантам — авторы ле вводят описание нагого женского тела. И вместе с тем в этом любовании прекрасным телом сказываются зачатки нового куртуазного мировоззрения с его реабилитацией земной радости.