Традиция языкознания в Японии отчётливо выделилась на протяжении последних трёх—четырёх веков (в частности, до XVII века не создавалось специальных грамматических сочинений[1]) и является, таким образом, позднейшей по времени формирования из значительных лингвистических традиций. В связи с этим её окончательного формирования так и не произошло вследствие «открытия» Японии в 1854 году[2]:14.
Предпосылками формирования традиции были тот факт, что литературный язык (бунго) к XVII веку значительно отличался от разговорного языка, и поэтому для его использования требовалось специальное обучение, а также встававшая перед комментаторами задача понимания старинных текстов[2]:16—17. Бунго понимался как престижный по сравнению с разговорным языком вариант, чистоту и нормы которого следовало сохранять[2]:21. Эталоном нормы считались «Манъёсю» и другие некитаизированные памятники VIII—X веков[2]:22.
В рамках японской лингвистической традиции высказывалась убеждённость в исключительности и наивысшем совершенстве японского языка[1], сформулированная Мотоори Норинага и аргументируемая у него небольшим числом возможных слогов (мор) в японском языке в отличие от китайского и санскрита[2]:19—20.
В качестве мельчайших звуковых единиц — «звуков» (яп. 音 он) — в японской традиции рассматривались не фонемы, а моры, обозначаемые отдельными знаками каны, чему способствовало крайне ограниченное количество возможных различных мор: так, слог こう ко: считался состоящим из «звуков» ко и о[2]:31—32. Понятия фонемы и слога вошли в японское языкознание уже в период европеизации.
Как и в Китае, описание лексики в Японии производилось с помощью словарей иероглифов, толкующих иероглифы[2]:28.
Этимологические изыскания считались направленными на поиск первичного, данного богами смысла слов[1]. Осуществлялись попытки определить первоначальный смысл каждой моры[2]:29.